Один из важнейших современных философов культуры рассуждает о том, может ли новое быть коммерчески успешным, какой стала культура в эпоху виртуализации, об автоматизации художественного производства и глобальной фрагментации культуры и общественного сознания, когда каждый хочет рассказывать свою собственную историю.

Мне кажется, за последнее десятилетие произошёл довольно большой сдвиг, связанный с тем, что публичное пространство очень фрагментировалось. Оно утратило тот единый характер, который имело раньше. То есть раньше можно было сказать, что модно и что не модно, потому что были какие-то централизованные механизмы. Но сейчас их практически нет. Через интернет, через диверсификацию средств массовой информации всё распалось на маленькие группы. И каждая группа имеет свою моду, свои механизмы автоматизации и деавтоматизации. То есть в результате получается довольно пёстрая картина. И у меня такое впечатление, что смысл этой пёстрой картины состоит, в основном, в том, что люди через одежду, через причёску, через выражение лица, через цитаты, которые они используют, через дизайн своих квартир говорят внешнему миру о том, кем они являются. Они фиксируют место, которое занимают в обществе, и время, в которое они оперируют. Все современные средства информации работают на создание самообраза.

Это касается и искусства?

Искусство с начала XX века проводило, скорее, аналитическую работу. Авангард и то, что пошло за ним, это не столько про создание образов, сколько про их анализ. Но это если говорить о внутренних процессах искусства. А люди в своей массе аналитической работой не занимаются. Они просто используют те визуальные средства, которые есть у них в распоряжении для того, чтобы продемонстрировать себя, как они считают нужным.

Современное искусство ориентировано не на будущее, а скорее на некоторый глобализм или интернационализм. То есть на попытку путём сравнения различных секторов общественного вкуса и политических установок провести аналитическую работу и понять, как всё это соотносится между собой. Потому что само по себе публичное пространство не только фрагментировано, но эти фрагменты не взаимодействуют друг с другом.

Я думаю, что традиционно деньги можно заработать только двумя способами. Либо вы продаёте очень небольшое количество вещей очень за дорого, либо продаете очень большое количество вещей, но очень за дёшево. И эти две экономические модели постоянно пересекаются между собой.

Мы можем говорить о новом, только если мы знаем старое. Мои примеры всегда – это архивные примеры. Это библиотеки, музеи, университеты, это кодифицированная общественная память. Она сохраняется. То есть они отбирают из современности то, что ново по отношению к прошлому. Но если мы выйдем за пределы университетской и музейной системы, а там живёт большая часть населения мира, то люди предпочитают не новое, а стандартное. То есть новая Coca-cola, например, не пользуется таким же успехом, как старая Coca-cola. Выигрывает стандартизация. Потому что именно стандартизация даёт возможность продавать дёшево большому числу людей. А на этом можно сделать настоящие деньги. Если же вы хотите сделать что-то уникальное, то вы должны это продать очень узкому кругу людей. Но это довольно сложно.

Вот вам пример. В Германии ещё сохранились традиционные книжные магазины. Но они постепенно закрываются. Люди приходят в эти магазины, осматриваются и находят какие-то книжки, которые им нравятся. Но они эти книжки не покупают, а фотографируют и потом заказывают в Amazon. В результате эти магазины разоряются. Это очень хорошо демонстрирует довольно сложный характер взаимодействия между онлайн и офлайн культурой.

Я склонен полагать, что много новой информации люди всё-таки берут из офлайна, как и раньше. Вот я смотрю на своих студентов, они всё время обсуждают практические дела. Например, в каких носках меньше потеют ноги. Или, например, в каких кроссовках удобнее бегать. И так далее. А когда они доходят до какого-то общего мнения, они заказывают этот продукт через интернет. Люди сейчас очень редко ходят в магазины.

Всё, что вы делаете, уже с самого начала вписано и контролируется этой стандартизованной формой. Это тот же самый бургер, или это тот же самый кофе в аппарате. Вы имеете некоторый аппарат и всё, что вы из этого аппарата получаете, когда нажимаете на какие-то кнопки, является частью работы этого аппарата.

Художник в современных реалиях превратился в поставщика, в индустриального рабочего. Это пролетаризация искусства и культуры. Чем отличался пролетарий от художника в XIX веке? Пролетарий не контролировал обработку и распространение продукта. В отличие от художника. Поэтому всегда говорят: отчужденный труд – труд пролетария, неотчужденный труд – труд художника. Сейчас художник уже представляет, по существу, сырой материал, контент. И этот сырой материал обрабатывается дигитальной системой.

В этом нет, между прочим, ничего плохого. Это является следующим шагом индустриальной революции. Если на первом её этапе автоматизировались физические усилия, то сейчас автоматизируется всё. В том числе художественное производство.

Концептуальное искусство работает с формой как и любое другое. Какая разница, работаете ли вы с краской на полотне или с буквами. Между прочим, язык – это тоже форма. Знаете, есть слово «арабеска». Это, собственно говоря, что? Это арабская вязь, которая изначально была шрифтом, а потом стала восприниматься европейцами просто как элемент дизайна, поскольку они не могли читать по-арабски. Например, для человека, который не знает английского, выставка нью-йоркского концептуалиста, работающего с текстом, – это арабеска. Это просто визуальный знак, больше ничего. В искусстве речь всегда идет о форме.

Концептуальное искусство аналитично, и его форма – инструмент анализа. Художники сначала делали моно, рисовали всё одной краской. Красные работы, желтые работы, синие работы. Чисто плоскость. Затем переходили к рефлексии над собственно полотном. Всё это делалось для того, чтобы разрушить иллюзию живописи. И проанализировать материальную структуру медиума. То есть проанализировать картину саму по себе.

Я бы сказал, что современное искусство вообще в отношении анализа медиума довольно слабо. Мы живём в тотальной иллюзии, потому что смотрим на экраны, как в свое время люди XVIII века смотрели на картины. Мы верим в то, что нам показывают. Вернее, не в смысл того, что нам показывают, а в само изображение. То есть в искусственность и сделанность этого изображения. Современное искусство мало рефлексирует. В этом, кстати, его большая слабость, с моей точки зрения. Оно пыталось это делать в 70-х годах, но потом как-то перестало.

Я думаю, что постмодернизм давно кончился. Я уже говорил, что главный процесс в культуре сейчас – это фрагментация. Фрагментация публичной сферы, фрагментация общественного сознания, фрагментация искусства, фрагментация моды. Всё фрагментируется и все локализуется. В разных группах, в разных слоях, в разных стратах общества. По экономическому критерию, по этническому критерию, по гендерному критерию, по любому другому критерию – вкусы, установки, мода и так далее. И в разных странах они разные.

Посмотрите, что происходит: и искусство, и мода очень во многом используются властями для того, чтобы сделать свою территорию более привлекательной. Сейчас страшно быстро идёт строительство музеев современного искусства, культурных центров по всему миру. В каждой маленькой деревне открывается биеннале. И все это довольно активно поддерживается местными властями, потому что они хотят сделать свою территорию привлекательной, красивой, современной. Вписать себя как-то на культурную карту мира. И довольно большие, между прочим, средства на это выделяют. Если говорить о сегодняшнем финансировании искусства, это то, что часто упускают из виду.

Когда вы говорите о финансовой стороне искусства, вы говорите о галереях. Действительно, галереи бросаются в глаза. Но по моему опыту, большая часть художников живёт вовсе не от галерей и не от аукционов. В том числе успешные художники. Они живут от таких вот локальных проектов, которые организуются местными властями по всему миру. И в Европе, и в Америке. Но больше всего в Азии. И это очень мощная финансовая, социальная и политическая поддержка современного искусства и современного дизайна. Этого не надо упускать из виду. То есть желание выглядеть хорошо это не только индивидуальное желание. Да, человек хочет выглядеть хорошо, но и территория хочет выглядеть хорошо. И какие-то бюрократические организации начинают устраивать выставки современных художников у себя в приёмной и так далее. Они все хорошо, привлекательно хотят выглядеть.

Сейчас мы имеем, по существу, два феномена, которые идут параллельно. Первый – это международный рынок. Это и крупные галереи, и люксовые бренды-гиганты. Второй – это быстро развивающаяся локальная саморепрезентация. Локальный самодизайн. Будут ли какие-то другие сейчас тренды? Может быть, да. Но пока они не видны.

Надо сказать, что в каждом западном населённом пункте есть, по меньшей мере, три или четыре китайских ресторана. Они все одинаковые. Но когда приезжаешь в Шанхай или Пекин, выясняется, что китайская еда совершенно другая. Также и жизнь в тех же чёрных кварталах, к примеру, мало имеет общего с тем хайпом, который вокруг них организуется. Лакан говорил, что взгляд другого – это всегда злой взгляд. А искусство или мода – это попытка от него защититься. И в этом есть некая амбивалентность. Ты создаёшь не образ, который совпадает с твоим истинным самосознанием. Это для того, чтобы выделиться или противопоставить себя тому, что уже есть. То есть люди, если они хотят сделать что-то оригинальное, что-то своё, не начинают с того, чтобы подумать, что у них уже есть. Они просто смотрят, что делают все остальные, создают что-то непохожее на это и говорят: это моё новое, оригинальное.

Иначе говоря, любая продукция оригинальна, но это двойное отстранение от самого себя. Во-первых, ты отстраняешься от себя, когда выясняешь, что делают все остальные, а затем ты отстраняешься от них для того, чтобы найти какой-то ход, о котором ты сможешь сказать, что он оригинален. И поэтому сейчас и развивается всё локальное. И это – результат глобальной системы информации – интернета. В тот момент, когда вы получаете к нему доступ, вы начинаете понимать лучше, какой ход может быть оригинальным, потому что знаете, что делают все остальные. И если вы – достаточно способный, талантливый человек, вы можете сообразить что-нибудь такое, чего другие не делают.

Да, но это не столько имитация, сколько стратегия. Почему мода идёт снизу? Потому что это то, что многие люди не учитывали. Мы очень многие вещи пропускаем. Мы их не видим и проходим мимо. Способный художник или дизайнер – это тот человек, который не проходит мимо. Он говорит: ага, это то, на что другие люди не смотрят. Это то, что они не видят. Это то, что они пропускают. Тогда это то, чем я буду заниматься. Я превращу это в культурную ценность.

Мне кажется, что все импульсы идут всё-таки от офлайн-реальности. То есть вы смотрите на то, что ещё не сфотографировано, на то, что ещё никто не обсудил и так далее. И только в этой зоне, которая ускользнула от внимания других людей, вы найдёте что-то, что сможете культивировать в качестве альтернативы тому, что уже есть. Новое – это то старое, которое было просмотрено, или то настоящее, которое было не увидено, не оценено.

Дело в том, что можно цитировать прошлое, только если вы его знаете. Ещё в 80-е, 90-е у людей была память, в том числе историческая. А сейчас память заменил Google. Когда какое-то индивидуальное человеческое свойство заменяется технологией, то оно утрачивается. Люди вообще ничего не помнят. Если им нужно что-то найти, они гуглят. И локализм возник как реакция на потерю памяти.

Я бы сказал, что после постмодернизма люди стали всё больше обращать внимание на свою культурную идентичность. То есть они стали её конструировать. И современная культура, современное искусство очень с этим связаны. Они либо участвуют в этом, либо протестуют против этого, либо борются с этим, либо критикуют это, либо занимаются переформулировкой. Этот дискурс по поводу идентичности совершенно не был характерен для эпохи постмодернизма.

О да. Но я имею в виду не индивидуальную идентичность, а групповую. Надо сказать, что когда говоришь с китайцами, понимаешь, что они очень сильно чувствуют свою идентичность. У меня вот есть студенты из Китая. И они убеждены, что авангард начался в Китае в 80-х годах. А до этого никакого авангарда нигде не было. Ну и так далее. Их там так учат. Так что там все очень горды своим происхождением. Вы знаете, какой самый модный сайт сейчас в Америке? Это Ancestry.com. Там можно выяснить свою генеалогию, узнать свои корни.

Мне кажется, что идея поиска идентичности тесно связана с идеей конкуренции. Всё-таки мы живём в посткооперативном мире. Коммунизм и его либеральная оппозиция были универсалистскими. Но «Холодная война» окончилась, обе идеологии распались. И сейчас мир характеризуется как капиталистический. А в основе капитализма лежит конкуренция. Если люди объединяются, то чтобы получить конкурентные выгоды в борьбе с какими-то другими группами. А вместе с конкуренцией возрастает и неуверенность людей в том, что они эту конкуренцию выиграют. Из-за этого существует некоторое напряжение.

Абсолютно верно. Сторителлинг и поиски идентичности – это база современной культуры. То есть каждый рассказывает свою историю, своего племени, своей социальной группы, своего гендера, своей сексуальной ориентации и так далее. Обычно это всегда драматическая история, история неудач, которые человек преодолел и только тогда достиг успеха. Это, в общем, традиционная история, сделанная по одному и тому же образцу. И художественное оформление всех этих историй очень схоже. Но это неважно. Важно, что люди действительно верят в то, что они в результате сумеют убедить себя и других, что с ними нужно считаться, что их история важная, что её не надо забывать, не надо вытеснять. Поэтому они выступают против, например, универсальной истории, которая преподается в университетах или демонстрируется в музеях, в пользу локальных, собственных историй. И такая индивидуализация, психологизация искусства, маркетинга и всего остального, конечно, играет огромную терапевтическую роль.