О ПОТЕНЦИАЛЕ ЛОКАЛЬНЫХ КУЛЬТУР
«ЕСТЬ ОГРОМНАЯ СТРАНА, И ОНА НАЧИНАЕТ ОБРАСТАТЬ КАКИМИ-ТО ЛОКАЛЬНЫМИ ИСТОРИЯМИ, МИФОЛОГИЕЙ, ИЕРАРХИЯМИ, МЕЛКИМИ ИНФРАСТРУКТУРАМИ, КОТОРЫЕ СОЗДАЮТ ЭТИ ИЕРАРХИИ И СОБСТВЕННЫЕ ЦЕННОСТИ».
ПОБЕСЕДОВАЛИ С ЮРИЕМ САПРЫКИНЫМ
ПОБЕСЕДОВАЛИ С ЮРИЕМ САПРЫКИНЫМ
ТЕКСТЫ О МОДЕ
Вы проходили тест «Медузы» на знание современной российской культуры?
Нет.
Он, собственно, измеряет, насколько хорошо вы с ней знакомы. Вопросы касаются книг, кино, сериалов и музыки. Например: «Слышали ли вы "Твои глаза" Лободы?», «Смотрели ли сериал "Оптимисты"?».
Песню Лободы я слышал, сериал «Оптимисты» я смотрел. Как ни странно, с коммерческим мейнстримом я хорошо знаком.
В каком из четырёх блоков вы ориентируетесь лучше всего? Большинство проседает на книгах.
У меня профдеформация. За последний год, что мы работаем над «Полкой», я успел нахвататься разных бесполезных знаний, поэтому с книгами, я уверен, всё хорошо. С кино тоже. Сериалы… Пожалуй, я смотрел только «Оптимистов» и «Оттепель».
Кто вам больше всего нравится в той или иной сфере культуры? Давайте с литературы и начнём.
Мария Степанова. Мне давно кажется, что это лучший писатель из живущих в России. Маша – прекрасный поэт и замечательный эссеист. Её тексты о Сьюзен Зонтаг, об Алисе Порет, о «Шуме времени» Мандельштама, о Высоцком, да о чём угодно, производят совершенно сокрушительное впечатление. Эссеистика самого высшего уровня. Она умеет создавать невероятно отточенные и при этом глубокие вещи на короткой дистанции. Мало того, роман «Памяти памяти», который вышел в конце прошлого года, показал, что и в большой форме Степанова вырвалась не то, что на километры – на световые годы вперёд всех.
И ПО ЯЗЫКУ, И ПО ГЛУБИНЕ МЫСЛИ, И ПО СВОЕОБРАЗИЮ КОНСТРУКЦИИ, НЕЛИНЕЙНОЙ И МНОГОМЕРНОЙ, И ПО ВОВЛЕЧЁННОСТИ И СТРАСТИ АВТОРСКОГО ГОЛОСА. ЭТО ПРОСТО НЕВЕРОЯТНАЯ КНИЖКА. Я ПРОЧИТАЛ ЕЁ ДВАЖДЫ.
Однажды проснулся среди ночи от ужаса, что живу рядом и даже неплохо знаком с по-настоящему великим писателем. Как будто ты ходишь иногда пить чай к своему знакомому Чехову и вдруг осознаёшь: «Мать честная, это же великий писатель!». И понимаешь, что с его текстами будет потом. Мне кажется, что Степанова – действительно великий писатель, в одно время с которым нам посчастливилось жить.
Кстати, о «Памяти памяти» в тесте тоже спрашивают.
Вот, я бы прошёл. С закрытыми глазами, в три часа ночи меня разбуди, я бы правильно ответил.
А что касается кинематографа?
Мне очень понравилась «Теснота» Кантемира Балагова. Замечательный фильм, лишённый многих родовых травм постсоветского кино. Мастерски сконструированное, эмоциональное и говорящее на очень современном языке о глубоких вещах: нашей укорененности в каких-то семейных эмоциональных делах, невозможности оттуда вырваться, желании оттуда вырваться, о любви и опоре, которые эта укоренённость даёт. Это история семьи из небольшого кавказского города, которую легко экстраполировать на что угодно, на ощущение любого человека – неважно, где он живёт. По тому, как мастерски это сделано, на каком киноязыке это сделано, это тоже, по-моему, очень современная вещь.
Меня ещё завораживает эта история успеха: молодой человек живёт в Нальчике, ходит в колледж МВД учиться на бухгалтера, и ничего его в жизни очевидным образом не ждёт, кроме как работа бухгалтером в милицейских структурах. Тут приезжает режиссёр Сокуров, набирает свою мастерскую, и через два года молодой человек уже едет в Канны, ходит по красной ковровой дорожке и обнимается с Колином Фарреллом. Это все поразительно! Сейчас Балагов снимает фильм «У войны не женское лицо» по Алексиевич с большим продюсером и с большим бюджетом. Практически история Золушки.
Музыка?
Вот тут, в отличие от двух первых случаев, я почти одинок: мне ужасно нравится петербургская группа «Фивы». И даже тот факт, что поклонников у неё примерно полтора человека на всю страну, меня совершенно не останавливает. Это удивительная вещь в смысле поп-музыки. Это интереснее, чем русский хип-хоп, чем все модные молодые группы и певица Гречка. Интереснее, чем всё это раз в пятьсот. Мне это как-то ближе и лучше на душу ложится. Это такая музыка, которая одновременно похожа на самый причудливый русский рок вроде групп «АукцЫон» или «Колибри» и на дорогую моему сердцу готическую музыку 80-х годов. При этом всё это очень современно и завораживающе странно, в какие-то электронные туманы окутано. И это очень петербургская по духу вещь. Люди транслируют петербургский культурный миф, может быть даже неосознанно, на самых разных уровнях: от мелодики этой музыки и выбора слов в текстах до величественной ахматовской интонации, с которой это всё пропевается. При этом, опять же, это звучит не как старинный русский романс, а скорее как группа Coil. Это просто замечательно.
И, наконец, сериалы.
Сериалы я не люблю. Что-то периодически посматриваю, но не более. Вообще, лет 7-10 назад сериалы ждали прорыва, и в каком-то смысле он произошёл. Этот вид искусства вышел на совершенно новый уровень и во многом стал гораздо интереснее, чем кино. Но он произошёл и остановился где-то во времена Breaking Bad и Mad Men. Mad Men – замечательный сериал, прекрасный, совершенно чеховский по интонации, по полутонам, нюансам, вот этой тональности звука лопнувшей струны, ощущению того, как незаметно уходит старая жизнь, печали, с этим связанной. Таких прорывов, по-моему, больше не случилось. Есть много симпатичных вещей: сериал «Корона» симпатичный, особенно второй сезон. Про молодость Елизаветы Второй, первые годы её замужества и первые годы на троне. Отточенная, очень британская и при этом невероятно смелая вещь. Как написал Михаил Идов, один из авторов сериала «Оптимисты»: «Это всё равно как если бы сейчас в России снимали сериал, в котором Людмила Путина разбирает вещи мужа и обнаруживает там портрет Алины Кабаевой». Всё приблизительно до такой степени откровенно, но при этом не вызывает никаких возмущений, оскорблений чувств в Британии по этому поводу не происходит. Королевская семья и все остальные спокойно на это смотрят.
Вы следите за тем, что делают в регионах России?
Я именно что слежу – у меня, наверное, не хватает времени всё профессионально отсматривать и отслушивать. Но если я куда-то уезжаю, то обязательно стараюсь найти местных специалистов, которые расскажут, где и что есть интересного. Уже совершенно невозможно говорить о том, что есть московские и петербургские, а есть региональные феномены – одни замечательные, а другие так себе. Вот роман «Петровы в гриппе и вокруг него», который все читают – он какой? Региональный или нет? Он интереснее, живее и ярче, чем любая современная столичная проза. То, что он написан в Екатеринбурге и был опубликован где-то в местном толстом журнале и, если бы не буквально один-два литературных критика, которые за него вцепились, никто в жизни бы про него не узнал, выглядит каким-то случайным стечением обстоятельств. Абсолютно не провинциальная книжка.
ТО, ЧТО ДЕЛАЕТ В ЕКАТЕРИНБУРГЕ ТИМОФЕЙ РАДЯ, УЛИЧНЫЙ ХУДОЖНИК, – ЭТО НЕ ПРОВИНЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО. ТО, ЧТО ДЕЛАЮТ В ТОМ ЖЕ ЕКАТЕРИНБУРГЕ «4 ПОЗИЦИИ БРУНО» – ТОЖЕ. ДА У НАС В ПЕРМИ ЧУТЬ ЛИ НЕ ЛУЧШИЙ ОПЕРНЫЙ ТЕАТР В МИРЕ! ПРОСТО ФАНТАСТИЧЕСКИЙ. Я СПЕЦИАЛЬНО ЕЗДИЛ В ПЕРМЬ ПОСМОТРЕТЬ НА «ТРАВИАТУ» В ПОСТАНОВКЕ РОБЕРТА УИЛСОНА. КТО БЫ СКАЗАЛ МНЕ ПЯТЬ ЛЕТ НАЗАД, ЧТО ТАКОЕ БУДЕТ ВОЗМОЖНО
Тем не менее, в больших городах со сформировавшейся творческой тусовкой – Екатеринбурге, Перми, Новосибирске – пробиться проще. Но что если мы обратимся к городам поменьше?
Слушайте, ну да, в Сан-Франциско или Чикаго пробиться проще, чем в какой-нибудь аризонской глуши. Это нормально. Важно, по-моему, что всё перестало упираться в Москву. Если ты не прошёл через Москву и не стал там успешен, за пределами твоего региона тебя никто никогда не узнает – вот такого уже нет. И это более здоровая ситуация. Всё, что происходит вокруг локальных инициатив, попытки построения локальной идентичности, которые не сверху идут, а снизу – начиная от краеведения и заканчивая созданием более-менее партизанских местных культурных институций – это всё интересно.
Почему?
Потому что мы привыкли говорить про вертикаль власти, про авторитарность, которая присуща России. Авторитарность – она ведь не только в том, что в Москве сидит царь и всех назначает. Она и в культурной сфере происходит. Есть некоторые хозяева дискурса: в огромной степени это государство, чуть в меньшей – федеральные СМИ, которые на самом деле московские. Они назначают героев, которые создают свою систему культурных ценностей. И вдруг выясняется, что это не единственная возможная система. И это, по-моему, замечательно.
Есть огромная страна, и она начинает обрастать какими-то локальными историями, мифологией, иерархиями, мелкими инфраструктурами, которые создают эти иерархии и собственные ценности. От этого, как мне кажется, и жить людям интереснее. Не только в Екатеринбурге или Перми, а везде. Появляется совершенно другой объём, богатство и разнообразие жизни оттого, что я точно знаю, что в Казани и Перми происходит что-то невероятно интересное, и при этом оно не спущено сверху и даже не завезено московскими промоутерами. Это всё греет сердце.
Есть огромная страна, и она начинает обрастать какими-то локальными историями, мифологией, иерархиями, мелкими инфраструктурами, которые создают эти иерархии и собственные ценности. От этого, как мне кажется, и жить людям интереснее. Не только в Екатеринбурге или Перми, а везде. Появляется совершенно другой объём, богатство и разнообразие жизни оттого, что я точно знаю, что в Казани и Перми происходит что-то невероятно интересное, и при этом оно не спущено сверху и даже не завезено московскими промоутерами. Это всё греет сердце.
Вы согласны с тем, что благодаря развитию в культурной сфере у жителей городов пропадает стеснение говорить о своей идентичности?
Не знаю, я не могу это измерить. Мне кажется, в Екатеринбурге точно так. Там никакого провинциализма не чувствуется. В Перми, несмотря на то, что к гельмановскому проекту «культурной столицы» местные относились очень неоднозначно, в тот момент, когда это всё свернулось, многие молодые талантливые люди просто оттуда уехали, потому что для них как будто закрыли форточку. Казалось, что вдруг жизнь резко стала интересной, в ней появилось какое-то новое измерение, а тут это измерение взяли и стёрли, как ластиком. Но оказалось, что есть жизнь и после Гельмана: магазин «Пиотровский» прекрасно работает и Оперный театр лучший на свете. И вообще там много чего интересного, хоть сам город и такой, не самый радостный. Даже если сейчас этой самодостаточной идентичности ещё нет, она постепенно нарастёт.
По порядку: Roma Uvarov Design, фото Кати Туркиной Faso, Roma Uvarov Design, Jahnkoy (SS19), Тарелки дизайна Анны Кулачек для HALF&HALF, работа продукт-дизайнера Анастасии Кощеевой, M-U-R, Vetements (SS19), Ssanaya Tryapka, M-U-R
Что может сделать отдельный энтузиаст, чтобы прокачать город или район? Песню написать? Книгу?
Вы же сами понимаете, что нет универсального ответа. Создавать нужно то, к чему душа лежит. Если бы я был каким-то местным начальником, я бы думал о том, как современным языком рассказывать людям истории о месте, в котором они живут. Не просто увешивать город плакатами «Знай и люби свой край» или, как сейчас стало модно, реконструировать скверы и парки, выставлять там деревянные скамейки. Хотя это тоже важно.
Приведу пример. Я года полтора назад читал лекции в Калифорнии, в городе Монтерей. Там, конечно, удобно заниматься созданием локальной идентичности, потому что там океан, тюлени на берегу лежат, идеальная погода 12 месяцев в году, и вообще это край, напоминающий рай – в Перми, конечно, всё это делать сложнее. Но ты идешь по городу Монтерей, и тебя на каждом шагу встречают какие-то даже не памятники, а небольшие штуки. Вот скамейка: садишься на скамейку и видишь, что к ней привинчена табличка: «Здесь любил сидеть и смотреть на океан мистер Хьюлетт, основатель компании "Хьюлетт-Паккард". Он так влюбился в этот вид, что отвалил кучу денег и построил замечательный океанариум, который вы можете найти в километре отсюда. Там живёт множество уникальных морских животных». А вот стоит памятник китайскому водолазу, потому что в 20-е годы здесь жила огромная колония китайцев, они все работали водолазами и чинили корабли. Без них величие монтерейского порта было бы невозможно. А вот стенка, на которой нарисованы какие-то мужики. А что это за мужики? А это герои романа Стейнбека «Консервный ряд». И мы, собственно, на этом же ряду, на улице Кэннери Роу находимся. Здесь был консервный завод, где делали рыбу, всё пахло ставридой и находиться тут было невозможно, зато это была консервная столица Америки. А вот на этом месте рос дуб, священное дерево индейцев, под которым испанские мореплаватели придумали назвать это место Монтереем. И это всё буквально на каждом метре. Вокруг тебя не носятся никакие экскурсоводы, по этому поводу нет никакой госпрограммы, направленной на повышение патриотизма. Оно работает само: вот ты идёшь по городу, и город рассказывает про себя какие-то байки, от которых находиться там становится интересно, от которых у него появляется глубина. Ты понимаешь, что это не просто дома, деревья и тюлени – за этими тюленями что-то стоит. И это Калифорния, у которой вся история-то началась плюс-минус 300 лет назад. А мы-то почему так не можем?
Когда я говорю «Мы», я уж точно не имею в виду Петербург. В Петербурге как раз и с местной идентичностью, и с местной гордостью, и со знанием того, какие истории стоят за каждым камнем, все совершенно прекрасно. Это знание транслируется само по себе без особых усилий со стороны государства. Но стоит уехать в любой другой город… Конечно, сильно сказались потрясения 20 века, когда историю того или иного места стирали вместе с её носителями несколько раз. Но нам тут вообще-то жить. Патриотизм – это не значит сидеть и смотреть программу Владимира Соловьева и мечтать, как мы разбомбим Америку. Патриотизм – это понимание, из чего состоит это место, где ты живёшь, из каких историй, мифов, человеческих судеб оно складывалось и как их можно рассказать.
Приведу пример. Я года полтора назад читал лекции в Калифорнии, в городе Монтерей. Там, конечно, удобно заниматься созданием локальной идентичности, потому что там океан, тюлени на берегу лежат, идеальная погода 12 месяцев в году, и вообще это край, напоминающий рай – в Перми, конечно, всё это делать сложнее. Но ты идешь по городу Монтерей, и тебя на каждом шагу встречают какие-то даже не памятники, а небольшие штуки. Вот скамейка: садишься на скамейку и видишь, что к ней привинчена табличка: «Здесь любил сидеть и смотреть на океан мистер Хьюлетт, основатель компании "Хьюлетт-Паккард". Он так влюбился в этот вид, что отвалил кучу денег и построил замечательный океанариум, который вы можете найти в километре отсюда. Там живёт множество уникальных морских животных». А вот стоит памятник китайскому водолазу, потому что в 20-е годы здесь жила огромная колония китайцев, они все работали водолазами и чинили корабли. Без них величие монтерейского порта было бы невозможно. А вот стенка, на которой нарисованы какие-то мужики. А что это за мужики? А это герои романа Стейнбека «Консервный ряд». И мы, собственно, на этом же ряду, на улице Кэннери Роу находимся. Здесь был консервный завод, где делали рыбу, всё пахло ставридой и находиться тут было невозможно, зато это была консервная столица Америки. А вот на этом месте рос дуб, священное дерево индейцев, под которым испанские мореплаватели придумали назвать это место Монтереем. И это всё буквально на каждом метре. Вокруг тебя не носятся никакие экскурсоводы, по этому поводу нет никакой госпрограммы, направленной на повышение патриотизма. Оно работает само: вот ты идёшь по городу, и город рассказывает про себя какие-то байки, от которых находиться там становится интересно, от которых у него появляется глубина. Ты понимаешь, что это не просто дома, деревья и тюлени – за этими тюленями что-то стоит. И это Калифорния, у которой вся история-то началась плюс-минус 300 лет назад. А мы-то почему так не можем?
Когда я говорю «Мы», я уж точно не имею в виду Петербург. В Петербурге как раз и с местной идентичностью, и с местной гордостью, и со знанием того, какие истории стоят за каждым камнем, все совершенно прекрасно. Это знание транслируется само по себе без особых усилий со стороны государства. Но стоит уехать в любой другой город… Конечно, сильно сказались потрясения 20 века, когда историю того или иного места стирали вместе с её носителями несколько раз. Но нам тут вообще-то жить. Патриотизм – это не значит сидеть и смотреть программу Владимира Соловьева и мечтать, как мы разбомбим Америку. Патриотизм – это понимание, из чего состоит это место, где ты живёшь, из каких историй, мифов, человеческих судеб оно складывалось и как их можно рассказать.
В вашей идеальной программе патриотизм бы понимался исключительно как любовь к краю, так? Без всяких национализмов.
Чем локальнее, тем лучше. Здорово, если ты можешь рассказать историю улицы или дома, где ты живёшь или где ты родился. В Петербурге, как я уже говорил, такого много. В Москве есть краевед Дмитрий Опарин, который недавно выпустил книжку про дом на Большой Садовой, где квартира Булгакова. Просто история дома, рассказанная через разных людей, которые там жили. Это, по-моему, замечательный пример. Не надо никому рассказывать про Россию в целом – мы более-менее понимаем, что она щедрая душа и священная наша держава. Расскажите про дом, пожалуйста. Я хочу про дом знать, про куст, про овраг. И когда я говорю «расскажите», это не просьба, обращенная к кому-то, это скорее некоторый императив: кроме нас самих это никто не сделает.
Когда мы говорим о современной культуре, подразумеваем ли мы в качестве её производителей лишь молодых людей, которые берут и решают, как делать интересно? Есть ли примеры более старших поколений?
Да, конечно, есть. И это не всегда отдельные люди, это часто какие-то институции, которые возникают вокруг них. Была история в прошлом или позапрошлом году с Государственным центром современного искусства: его начальство меняли, его сливали-разливали с РОСИЗО. Всем на самом деле на это плевать, но для региональных филиалов ГЦСИ, особенно екатеринбургского и нижегородского, преобразование головной организации – довольно драматичная вещь. Нижегородский Арсенал и Уральская индустриальная биеннале современного искусства – это институции, которые существенно изменили ситуацию в своих городах. Нельзя сказать, что развитие современной культуры осуществляется отдельным человеком или по частной инициативе. Вот я сейчас пойду и разовью современную культуру: напишу роман, песню или пост в Фейсбуке, и она разовьётся. Нет. В огромной степени это ещё и институциональная работа.
ЕГОР ЛЕТОВ, КОТОРЫЙ, С МОЕЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ, ВО МНОГОМ СОЗДАЛ ПОСТСОВЕТСКУЮ ИДЕНТИЧНОСТЬ, КАК РАЗ ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ ЯРЧАЙШИЙ ПРИМЕР СВЕРХТАЛАНТЛИВОГО, СВЕРХЭНЕРГИЧНОГО ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ ВСЁ СПОСОБЕН СДЕЛАТЬ САМ.
НО И ЕМУ, ПРИ ТОМ, ЧТО В БОЛЬШИНСТВЕ СЛУЧАЕВ ИНСТИТУЦИЕЙ БЫЛ ОН САМ, ПОСТОЯННО ЗАЧЕМ-ТО НУЖНО БЫЛО ПРИДУМЫВАТЬ ГРУППЫ, ЛЕЙБЛЫ. ИМИТИРОВАТЬ НЕКУЮ ИНФРАСТРУКТУРУ, КОТОРАЯ ВОКРУГ НЕГО СУЩЕСТВУЕТ, И ПЕРИОДИЧЕСКИ ЗАТАСКИВАТЬ В НЕЁ РАЗНЫХ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ НА НЕЁ МОГУТ РАБОТАТЬ
НО И ЕМУ, ПРИ ТОМ, ЧТО В БОЛЬШИНСТВЕ СЛУЧАЕВ ИНСТИТУЦИЕЙ БЫЛ ОН САМ, ПОСТОЯННО ЗАЧЕМ-ТО НУЖНО БЫЛО ПРИДУМЫВАТЬ ГРУППЫ, ЛЕЙБЛЫ. ИМИТИРОВАТЬ НЕКУЮ ИНФРАСТРУКТУРУ, КОТОРАЯ ВОКРУГ НЕГО СУЩЕСТВУЕТ, И ПЕРИОДИЧЕСКИ ЗАТАСКИВАТЬ В НЕЁ РАЗНЫХ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ НА НЕЁ МОГУТ РАБОТАТЬ
Очень редко, когда это просто дело талантливых одиночек. От них многое зависит, но ещё многое зависит и от структур, которые выстраиваются вокруг них или рядом с ними.
Если перенести эту схему на межстрановые отношения, можно ли сказать, что условный Запад сначала заинтересовался постсоветским пространством как чем-то единым, а уже потом обратил внимание на отдельные страны и культуры?
Тут произошло важное движение, изменение оптики у тех самых одиночек и не одиночек в Восточной Европе. Модус номер один: ты живёшь в Северном Чертаново и страдаешь от этого, бесконечно пытаешься сбежать оттуда в какой-нибудь Шордич или любой другой модный район европейской столицы. Модус номер два: ты живёшь в Северном Чертаново и в какой-то момент понимаешь, что это ужасное, неприветливое, неуютное место, состоящее из холодных бетонных покосившихся зданий, но вообще-то другого такого места нет; оно абсолютно уникальное в этой своей брутальности и неуютности, и брутальность и неуютность – это не повод как можно скорее унести ноги, а повод ею гордиться, ходить и продавать себя как единственного и неповторимого человека из фантастически брутального Северного Чертанова.
По-моему, произошло изменение модуса один на модус два. Всю вот эту провинциальную тоску по тому, что мы живём в какой-то дыре, и желание из этой дыры скорее сбежать сменила эстетизация атрибутов этой дыры и продажа их внешнему миру в качестве чего-то абсолютно уникального, фантастического, неповторимого. И это есть и в моде, и в фотографии, и в искусстве, и в кино в каком-то смысле: те же «Теснота» или «Аритмия». А уж то, что делают румыны или поляки – это вообще: там давно никто не стесняется своей неприкаянности, наоборот, люди про эту неприкаянность рассказывают как про свою неповторимую уникальную черту, просто вот поднимают её на щит.
Наверное, и политическая ситуация на это повлияла – я говорю о холодной войне. Холодная война вообще очень благотворное в эстетическом смысле время. Во-первых, всем становится интересен враг, во-вторых, атмосфера напряжённости и опасности, брутальности создаёт какую-то нуарную эстетику сама по себе, не нужно для этого ничего делать. Ты приезжаешь в одну и ту же Москву в 2003-м и в 2018-м году, и в одном случае ты видишь расхлябанный, но бодрый город, а в другом – могущественную мрачную столицу, такое око Саурона, империю, которая запустила своих невидимых хакеров во все коммуникации мира. А город один и тот же. В 2018-м он в каком-то смысле стал даже уютнее и комфортнее, чем в 2003-м, но воспринимается многими приезжими из-за рубежа как какой-то город грехов из комикса.
Оказывается, что подражание модной британской музыке или голливудским жанрам ни в Британии, ни в США никому не интересно – такого добра там своего полно. А как только ты начинаешь делать что-то резко отличающееся, а ещё и как-то обыгрывающее национальную мифологию, эстетику или идентичность, твои шансы на успех резко повышаются. А когда это ещё всё идёт клином, свиньёй, огромное количество людей вдруг начинает выходить на западный рынок со своими вариациями мифологии Северного Чертаново, это всё производит довольно сильное впечатление. В это влюбляются и кураторы, и журналисты, и художники на Западе, и вдруг уже раз – и Канье Уэст едет в гости к Рубчинскому, а не наоборот.
Но даже в условиях холодной войны выйти из существующей парадигмы и сделать что-то совершенно отличное невозможно. Заимствования же всё равно происходят. Да, конечно, это разговор на каком-то более-менее одном художественном языке: бруталистская архитектура есть у всех, гопники есть у всех, новостройки есть у всех и уличная культура так или иначе общая для всего европейско-американского мира. Но есть нюансы, и как только ты начинаешь играть на этих нюансах, возникают какие-то интересные возможности. Они не обязательно реализуются. Понятно, что, если ты налепишь на футболки принты с горящим Белым домом или чем-то ещё, это не гарантирует, что к тебе в гости приедет Канье Уэст – не ко всем приезжает. Но в целом это движение в правильном направлении.
Оказывается, что подражание модной британской музыке или голливудским жанрам ни в Британии, ни в США никому не интересно – такого добра там своего полно. А как только ты начинаешь делать что-то резко отличающееся, а ещё и как-то обыгрывающее национальную мифологию, эстетику или идентичность, твои шансы на успех резко повышаются. А когда это ещё всё идёт клином, свиньёй, огромное количество людей вдруг начинает выходить на западный рынок со своими вариациями мифологии Северного Чертаново, это всё производит довольно сильное впечатление. В это влюбляются и кураторы, и журналисты, и художники на Западе, и вдруг уже раз – и Канье Уэст едет в гости к Рубчинскому, а не наоборот.
Но даже в условиях холодной войны выйти из существующей парадигмы и сделать что-то совершенно отличное невозможно. Заимствования же всё равно происходят. Да, конечно, это разговор на каком-то более-менее одном художественном языке: бруталистская архитектура есть у всех, гопники есть у всех, новостройки есть у всех и уличная культура так или иначе общая для всего европейско-американского мира. Но есть нюансы, и как только ты начинаешь играть на этих нюансах, возникают какие-то интересные возможности. Они не обязательно реализуются. Понятно, что, если ты налепишь на футболки принты с горящим Белым домом или чем-то ещё, это не гарантирует, что к тебе в гости приедет Канье Уэст – не ко всем приезжает. Но в целом это движение в правильном направлении.
ПОМИМО ЭСТЕТИЗАЦИИ УСЛОВНОГО ЧЕРТАНОВО ИЛИ УСЛОВНЫХ НОВОСТРОЕК ПРОИСХОДИТ ЭСТЕТИЗАЦИЯ 90-Х. ВОТ ЭТА НОВАЯ МОЛОДЕЖНАЯ КУЛЬТУРА ОЧЕНЬ СИЛЬНО ОПИРАЕТСЯ НА 90-Е ГОДЫ, НА ОПЫТ ПЕРВЫХ ПОСТСОВЕТСКИХ ЛЕТ – В ОТЛИЧИЕ ОТ ОФИЦИАЛЬНОЙ ИДЕОЛОГИИ, КОТОРАЯ ЭТО ВРЕМЯ СЧИТАЕТ ПРОСТО ЧЕМ-ТО АБСОЛЮТНО СТРАШНЫМ И КАТАСТРОФИЧЕСКИМ, НЕ ДАЙ БОГ ЭТО ВЕРНЁТСЯ
Вся риторика власти строится на том, что мы не позволим снова обрушить страну в проклятые 90-е. Или в отличие от какого-то в широком смысле слова мейнстрима, который это время просто постарался вычеркнуть из памяти: чеченской войны не было, приватизации не было. Все это в культуре никак не отрефлексировано, книжек про это не написано, фильмов про это не снято, вспоминать об этом не хочется ни со знаком плюс, ни со знаком минус. А для нового поколения это очень важное время, которое заложило какие-то коды – от спортивных костюмов до «Брата-2». Это то, к чему все современные культурные герои, от Рубчинского до Дудя, так или иначе апеллируют и периодически пытаются заново рассказать какие-то истории про это время. И прямо видно, на какую благодарную почву это всё ложится.
Есть много проектов про историческую память, но видно, что для этого поколения историческая память — это прежде всего про 90-е, у этого времени совершенно магнетический ореол. Это как эпоха сухого закона для американского кино. Про перестройку не интересно, про застой тем более. А 90-е – это всё ещё живое, всё ещё болит, и это бесконечный источник крутых сюжетов и образов.
Есть много проектов про историческую память, но видно, что для этого поколения историческая память — это прежде всего про 90-е, у этого времени совершенно магнетический ореол. Это как эпоха сухого закона для американского кино. Про перестройку не интересно, про застой тем более. А 90-е – это всё ещё живое, всё ещё болит, и это бесконечный источник крутых сюжетов и образов.
Для коммерческих целей, как правило? Ведь есть более социальные проекты вроде «Последнего адреса», «Тогда», «1917», а есть…
А есть, например, Vetements. Ну и прекрасно! Люди такие существа, которые на всём норовят заработать деньги. А чего плохого, если они схватили эту штуку, которая носится в воздухе? Я тут недавно в Фейсбуке видел обсуждение, совершенно замечательное: кто-то нарыл на сайте Vetements женские сапоги, которые, как писали девушки в комментариях, «выглядят так, как если в 95-м году пройтись от платформы Ховрино через парк до ближайшей многоэтажки». То есть они как будто бы ободранные и заляпаны грязью. Только эта грязь – это какое-то там золотое напыление, и стоят эти сапоги 200 тысяч рублей. Про золотое напыление написано очень мелким шрифтом, надо очень внимательно прочитать, а так они выглядят как ободранные сапоги, заляпанные грязью. Прекрасно! Абсурдно, смешно, странно, но и прекрасно тоже.
А можете сделать прогноз на то, что будет дальше?
Я этого совершенно не чувствую. У меня прогностические способности в этом смысле не очень хорошо работают. Сказал бы мне кто десять лет назад, во времена рассвета хипстеризма, что следующая большая волна будет такой. Вроде бы это те же люди, ходят в те же клубы, общаются на том же языке, у них та же самая прозападная ориентация, но при этом они вместо попыток сделать такой же космополитичный продукт, как в европейских столицах, взяли и начали работать с местными кодами. Десять лет назад я просто не мог себе этого представить. Также и сейчас. Понятно, что следующая волна будет отрицать эту, но с какой стороны? Может, всё это вообще улетит куда-нибудь в виртуальную реальность и это будет совершеннейший сюрреалистический психодел, отрицающий не то что эту опору на наследие 90-х или копание в артефактах Северного Чертанова, а всю реальность как таковую. Совершенно этому не удивлюсь. Какой-то суперэскапизм, который будет связан с путешествиями в совершенно чудесных и неизведанных мирах. Тут нет никакой линейной зависимости, что сейчас мы переработали 90-е, а потом пойдём перерабатывать 2000-е. К сожалению, в 2000-х нет ничего такого, на что можно было бы так же опереться. Это такое бесстилевое время. В 90-х стиль трешовый, грязный, бандитский, во многом связанный с распадом и деструкцией, но он все-таки есть, а в 2000-х нет вообще ничего. Ну, Ikea, да. Но это не очень романтично.
Меня волнует, как все глобальные тенденции находят отклик в локальном контексте. В модном глянце, например, часто переводят готовые статьи зарубежных коллег и, значит, рассказывают о происходящем на том же языке без поправки на то, как это работает в России, происходит ли это здесь и зачем нам это знать.
Я страдаю от этого так же, как и вы. Мне ужасно хотелось бы прочитать какой-то умный текст про последние коллекции Gucci и Balenciaga, которые меня потрясли. Я чувствую, что это какая-то жутко современная вещь. Дело в той безумной эстетической карте, которую они по-разному разыгрывают. Но, извините, мозгов и культурного опыта у меня не хватает, чтобы эту эстетическую карту описать словами. Наверное, к ней подходит тэг «эклектика», но он настолько универсальный, что ничего не означает. Наверное, это всё связано с таким перечеркиванием условно хорошего вкуса и эстетизма и намеренно кричащим смешением всего со всем: мужского с женским, самых несочетаемых цветов, каких-то вещей, которые могут таким образом сочетаться только если они случайно найдены на помойке – такая эстетика нео-бродяжничества. Опять же, это мои домыслы, у меня нет такого бэкграунда, чтобы про это профессионально разговаривать. К сожалению, ничего на эту тему, кроме того, что в этом сезоне в тренде шифон или радужные расцветки, я не нахожу. А это же интересно! Ты видишь и понимаешь: люди как-то почувствовали сегодняшний день. В каком-то смысле они все тоже одеты как бабушка-нищенка около церкви, которая понабрала всего непонятно откуда. Но все это «непонятно откуда» — оно из сумасшедших цветов и фактур.
Производители типа Gucci установили гегемонию на общем культурном поле. Произошло ли под влиянием этого вымирание культуры местной, как вам кажется?
Вот я не знаю. Я для себя в какой-то момент решил, есть некоторые характеристики, очень трудно определимые, которые делают любое произведение абсолютно русским (смеётся). Эти люди с показа Gucci, в своих дурацких пальто и намотанных шапках, – они русские. Я прямо чувствую в них что-то родное. Они, может быть неосознанно, пользуются какими-то кодами, которые я опознаю как свои, родные, здешние. Девицы с показа Chanel, которые идут, шурша осенними листьями под гаражный рок, – они русские. Вот вообще, никакого разговора нет. Норвежская певица Сюзанна Сундфёр, которая поет страшно меланхолические песни про депрессию и любовь и тоску от любви, – она русская. Всё хорошее надо записывать в русское, точно не ошибёмся.
Ssanaya Tryapka
Если более серьезно, то одна из самых поразивших меня в русском искусстве вещей за последнее время – это спектакль «Сатьяграха» в екатеринбургском оперном театре. Это первая постановка оперы Филиппа Гласса в России. Она сделана австрийским дирижером и чешским режиссером на музыку американского композитора-минималиста, на текст, написанный на санскрите о судьбе Махатмы Ганди. Но это русская вещь, вот разбейся. Невозможно объяснить почему, но сюда она ложится как родная. Открывается занавес, сидят Кришна и Арджуна в свойственных им костюмах и поют на два голоса невероятно архитектурную в своей законченности двухголосную композицию. И вот эта музыка, она как будто луч, который на вечность проецируется. Не понимаю, как это объяснить. Как это создается? У меня слезы на глаза наворачиваются от того, как это прекрасно. И даже то, что одним из героев этой оперы является Толстой, не даёт ответа на вопрос, в чём же русскость. Есть какое-то корневое родство, которое объединяет все настоящие вещи. Наверное, в отношении Gucci это еще можно считать шуткой, но в отношении «Сатьяграхи» я абсолютно серьёзен. Это самая русская постановка самой русской оперы на свете.
И всё-таки, говоря о глобальных социальных проблематиках в российском контексте – действительно ли благодаря развитию цифровой среды, культура стала глобальной, и мы вот так легко можем встроиться в общую дискуссию?
Когда пытаешься перевести на местные реалии феминистский или постколониальный дискурс, который вызревал в совершенно других условиях и за него элементарно гораздо больше заплачено, а ты пытаешься механически применить те же приёмы здесь, получается какая-то смехота. Это не значит, что это дискурс неправильный, что он глупый, дурацкий и свидетельствует об упадке Запада – нет, он выстрадан. Но его нельзя вот просто взять и нацепить на себя как пальто Gucci. Его тоже нужно здесь как-то пережить, пройти через осмысление, борьбу за гражданские права. Это не делается в комментах в Фейсбуке. И мы всё это пройдём, конечно. Но это будет гораздо более тяжёлый и травматичный путь, не связанный с тем, что группа энтузиастов начинает в соцсетях набрасываться то на одного, то на другого человека и его страшно клевать. Хотя это, наверное, тоже неизбежно.
ОБЩАЛАСЬ ТАНЯ ТРЕТЬЯКОВА
больше о ЛОКАЛЬНОСТИ, трендах и визуальной коммуникации
в самых свежих материалах Журнала Beinopen
больше о ЛОКАЛЬНОСТИ, трендах и визуальной коммуникации
в самых свежих материалах Журнала Beinopen
<< Предыдущий материал
ТРЕНДЫ 2020
Следующий материал >>
ОБ АУТЕНТИЧНОСТИ
«ТЕКСТЫ О МОДЕ» ПОМОГАЮТ СФОРМИРОВАТЬ ЯЗЫК НАШЕГО ВРЕМЕНИ, БЕЗ КОТОРОГО НЕВОЗМОЖНО РАЗМЫШЛЯТЬ О НАСТОЯЩЕМ И БУДУЩЕМ
Подпишитесь на рассылку BE IN OPEN
Нажимая на кнопку, вы даете согласие на обработку персональных данных и соглашаетесь c политикой конфиденциальности